Чем "вредна" современная французская философия? Этот незамысловатый вопрос может показаться брутальным (и, разумеется, наивным, как всякая брутальность) вторжением посторонней оценки в тот порядок символического, который выстроен неявно постулируемой данным вопросом иерархией интеллектуальных авторитетов, самый факт посягательства на каковую равносилен, с позиции данной структуры, столь открытой (или, как заметил бы Жорж Батай, соблазнённой и продуцирующей этот соблазн - в двойной работе оптики сцены, поставленной для единственного зрителя, подобно женщине, ласкающей себя перед зеркалом и возбуждающейся от образа собственного возбуждения) идее завершённости, этой вечной Лилит философов, равносилен измене самому мышлению. Но эта измена немедленно прощается неизменно следующим за ней признанием её имманентной присущести самой мысли: здесь появляется образ неизменного спутника ума, некоего не- или недомыслия, рефлекторные судороги которого легко объяснить потревоженностью мыслью; предрассудок как бы просыпается и предъявляет свои права, как не применул бы бы заметить Вуаля Фуше. Однако сама положенная здесь имманентность рассудка и предрассудка, как писал в своих «Эссе о кенотафе» Жоффруа де ла Бульон, трансцендирует вопрос до уровня вопроса о тождестве: разве не является ли рассудочное и предрассудочное суждение, коль скоро мы воспринимаем – не можем не воспринимать - их именно как суждения, чем-то, по крайней мере, равноправным? Обычный ответ на это – который в разное время и разными словами давали Мишель Фуко, Жан-Люк Нанси, Жэк-Дэз Пежерео и Силь ву Плё Шантрапа – заключается в признании за предрассудком лишь тех прав, которые мы признаём за наслаждением: отмеченная выше рефлекторность оказывается оргиастической судорогой. Остался всего один шаг к тому, чтобы вызывать эту судорогу предрассудка намеренно. Например, кощунством, – отсюда следует со всей очевидностью естественность той связи атеизма и эротизма, которая с такой определённость заявлена де Садом в его бессмертной «Философией в будуаре».