Маленькая Гретхен опять проснулась в пять утра. И меня разбудила.
Конечно, ребёнок должен спать у кормилицы. Но наша Труди сейчас в Нойшвайншайзе, у неё умерла мать. А мы не столько ей платим, чтобы не отпустить на похороны матери.
Тут уже пришлось будить папеньку. Он спросонья зарычал, но когда услышал, что дочка плачет - сразу вскочил. Встал, уложил её на руки и пошёл гулять по комнате – туда-сюда, туда-сюда. Я так тоже делаю, но Гретхен лучше засыпает у папы на руках.
«Такой носик маааленький! Ушки такие слааааденькие!» - бормочет папенька, поддерживая ребёнка под попу.
Ну конечно. Ушки ему нравятся, они же в него. А вот носик мой. Вот было бы несчастье, если бы у девочки вырос папин шнобель. Но нет, Гретхен у нас красавица, взяла от родителей лучшее. Думаю, зря папа беспокоится насчёт её замужества. Ушлая девка сама прокрутится. Найдёт себе мужа. Я же вот нашла.
Папеньку нашего я очень люблю. Такой мужчина! Зверь! Правда, и нрав у него, как бы это сказать-то поприличнее, кобелиный. Я за этим слежу, конечно, чтобы не таскался по всяким там разным. Теперь-то он клянётся-божится, что ни-ни. Но я-то знаю, что он в это самое Нойшвайншайзе дорожку протоптал. Бегает к одной вдовушке. А может, и не к одной. Ничего-ничего, вот соберусь как-нибудь, дёгтем им ворота-то повымажу. Не разевай рот на чужой пирог! Не то горько станет…
«Ушки такие слааааденькие! Щёчки такие румяяяяные!»
Что-то Гретхен не засыпает. Может, размочить хлеб в молоке и дать ей пососать? Хотя нет, не положено. Доктор сказал нельзя. Значит, нельзя. Во всём должен быть порядок. Это мне ещё бабушка говорила. Эх, говорить-то она всё правильно говорила, а что сама делала?
Нет, сейчас-то я на неё уже почти не в обиде. Хотя когда узнала про неё всю правду – чуть сама на месте не умерла. Старая чертовка, гадящая на свечку!
Так что правильно мы с мамой всё сделали.
Зато бабушкин домик нам с мужем очень пригодился. Мы сейчас в нём живём. И никто нас тут не беспокоит. А главное – лес рядом. Лес – он всегда прокормит.
Кстати, сегодня надо испечь пирожки с оленьим ливером. И выставить киршвассер. Есть повод. Папенька-то наш получил место лесничего, и бумаги все в городе выправил! О мой Бог, как я этого ждала! Да и не только ждала. Кто ему устроил это место? Если совсем уж честно – то я! Сама ездила, разговаривала. Ну, пришлось кое-кого угостить пирожками. Ну то есть своим пирожком. Но это же не измена, это для семьи. А вдруг нашего папеньку поймали бы за браконьерством? Мы и так платили – серебром, между прочим! – господину инспектору, чтобы он не замечал у нас оленину на столе. И всё равно я каждый раз дрожала, как его в лес отпускала. Вдруг чего?
Зато теперь! И это только первый шаг! У хорошей жены муж завсегда поднимется по службе. А уж с его-то талантами! Он всякие лесные дела буквально нутром чует. С образованием, конечно, у него не ахти. Да и с происхождением тоже. Ну да не беда. Знавали мы людей самого простого происхождения, которые сейчас с серебра едят и в каретах ездят… Хотя нет, насчёт кареты – это вряд ли. Папеньку нашего лошади боятся. Ну что тут поделаешь. А вот у меня возок непременно будет, не хуже чем у Марты…
«Щёчки такие румяяяяные! Хвостик такой маааааленький!»
Кстати вот тоже. Хвостик дочке отрезать или нет? С одной стороны, лучше бы отрезать. С другой – врач за такое дело просит полдуката. Полдуката! Скажете тоже! Вы себе можете представить такие деньги? Да и хвостик у Гретхен красивый. Не серый, как у папеньки, а чёрный с белым кончиком. Если будет хороший мех – надо оставить, конечно. Девки-то за меха чем только не платят, а у нашей Гретхен мех свой, родной. Может, какому-нибудь большому господину в городе понравится… Нет, оставим пока, торопиться не будем.
А вообще я о дочке позаботилась. Из бабушкиных тряпок нашила ей всякого разного. Да с расчётом: там всё подвёрнуто, как будет расти – распустим, вставим что надо. Вот только с головным убором сложно. У неё же ушки на макушке, наденешь ей чего на головку – слышать не будет. Хотя можно прорези сделать. Вот в моей старой шапочке точно можно. Я её уже не ношу, для замужней женщины – слишком ярко. А дочке подойдёт. Красная шапочка, чёрный хвостик, и вот эта белая отметина – а что, неплохо будет смотреться…
«Баю-бай, поскорее засыпай! Пришёл серенький волчок, облизнул тебе бочок…»
Вот это он умеет – лизаться. Этим-то и берёт, греховодник! Язык у него длинный, гибкий. Ох, что он им вытворяет! И сказать-то срамно. А все бабы откуда-то знают. Бесстыдницы! Особенно в этом Нойшвайншайзе. Только и мысли у этих вертихвосток, что об этих делах... Ох, когда-нибудь я моему ненаглядному хвост выдерну за все его проделки!
А ведь он, небось, и бабушке… это самое… языком… тьфу!
Сколько уже времени прошло, а у меня до сих пор болит. Говорю же, как узнала, чуть на месте не померла. Хорошо хоть, к маме кинулась, рассказала ей всё. Мама надоумила. Она свою свекровь всю жизнь терпеть не могла. Пока жив был Ганс, та ей всячески помыкала. Мама голову не разгибала, всё работала, а свекруха жила себе в удовольствие. Ну конечно, так можно сохранить внешность, раз ты только ей и занимаешься. Ей уже за сорок было, старая совсем, а туда же! Белилась, румянилась! Таскалась! И ладно бы просто таскалась. Соблазнить мужа внучки! Это же чёрт знает что! Такого даже Марта, та ещё дрянь, себе бы не позволила. А позор-то какой, ежели кто узнает!
Ну мы с мамой посидели, поплакали, да и решили, что нельзя такое терпеть. Мама взяла грех на душу. Испекла пирожки, с грибочками. Грибочки они разные бывают. А для верности всыпала туда ещё и стекла толчёного. Чтоб уж наверняка.
Как сейчас помню, пришла я с этими пирожками, а они там лежат. Вместе на кроваточке! Наш папенька дорогой – и эта обезьяна! Вместе! А муж-то мой - в ейном чепчике! И в чулочках! А она, значит, его... нет, не могу, не могу, не могу про это. Говорю же, чуть не умерла.
Ну, я же всё-таки баба неглупая. Взяла себя в руки. Сделала вид, что у меня глаза болят, ничего не вижу. Глаза у меня тогда и впрямь болели: ночами плакала, под утро ничего не видела, нитку в иголку вдеть не могла, перед глазами всё плыло. Муж тогда беспокоился, искал в лесу какие-то травы. А я сижу и про себя думаю – ах ты волк позорный, что же ты творишь! У тебя молодая жена, горячая как печка, хоть бы раз тебе отказала, кроме женского времени! А ты, значит, со старухой беса тешишь, да ещё таким способом! Честно сказать – подумала даже теми пирожками и муженька угостить. Не угостила, конечно. Куда уж? Дочка у нас с ним, хозяйство. И люблю я его. Да и кто меня после него возьмёт? И ведь он же не виноватый, что его так воспитали. У них там в лесу такое в порядке вещей, он мне сам рассказывал. А вот бабушка в Бранденбурге жила. Там, небось, и набралась всех этих гадостей! Старая перечница!
Ох, как вспомню… Иду по комнате, тычусь в разные предметы, вроде как прослепла слегка. И говорю, как идиотка – «бабушка, почему у тебя такие большие глаза?» А ему вроде как стыдно, морду в сторону отводит… Рррррр!..
«Баю-бай… бай… бай».
Уфф, наконец-то замолчала. Папенька её тихонечко кладёт в люльку, а сам тихонечко укладывается на полу. Вот умеет он бесшумно двигаться! Я бы так никогда не смогла. Иногда даже завидую.
Ну, он всё-таки волк.
ДОВЕСОК:
