То есть. Читаешь какого-нибудь, прости Господи, Стивена Кинга, где "страхи". И обращаешь внимание на то, с какой любовью (да-да, именно с любовью) там поминаются всякие вещи. Простые вещи. Крепкие башмаки, рубашка в мелкую дырочку, лакричный леденец, перчатка для бейсбола, вкусный двойной гамбургер, жареная картошка. Всё это - "хорошо весьма". Хорошо само по себе.
У французов, напротив, всякая вещь имеет "социальное измерение", которое одно только и важно. Дорогой экипаж, бокал хорошего вина, бриллиант в ушке, элегантная трость, чашечка кофе - всё это закручено в социальном танце, всё это знаки положения, влияния, веяний моды и стиля. Вещь сама по себе неважна. Важно, что она означает, на что указывает. Они - означающее, а не означаемое (в отличие от американских вещей, которые тяготеют к чистым денотатам). И означают они ни что иное, как общественные отношения (ибо это единственное, что интересует француза). Вещи указывают на ранг, титул, положение, толщину кошелька, а также на утонченность вкуса, в каковой измеряется способность владельца всего вышеперечисленного воспользоваться своими преимуществами и усвоить их себе.
Для немцев (в период XIX- начала XX веков) вещь обычно является аллегорией. Не символом, не знаком, а именно аллегорией - как правило, чего-нибудь "умственного". Всякая чаша отдаёт граалем.
В русской классической литературе вещи - это знаки "душевных переживаний". Оттого они, как правило, изрядно помяты, треснуты, заляпаны, "ничего целого". Это и логично: "американская" целая и хорошая сама по себе вещь означает нечто вроде крайнего тупизма ситуации, в которой она задействована. Тогда "хули ж она", если через неё не открываются "бездны внутренния"?
)(
